Неточные совпадения
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно, не то, что в Петербурге. Там, батюшка, я куривал сигарочки по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом себе поцелуешь, как выкуришь. Вот
огонь, закурите. (
Подает ему свечу.)
Он знак
подаст — и все хлопочут;
Он пьет — все пьют и все кричат;
Он засмеется — все хохочут;
Нахмурит брови — все молчат;
Так, он хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно,
И любопытная теперь
Немного растворила дверь…
Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
Онегин, взорами сверкая,
Из-за стола гремя встает;
Все встали: он к дверям идет.
«Сейчас все это и произойдет», — подумал он не совсем уверенно, а как бы спрашивая себя. Анфимьевна отворила дверь. Варвара внесла поднос, шла она закусив губу, глядя на синий
огонь спиртовки под кофейником. Когда она
подавала чашку, Клим заметил, что рука ее дрожит, а грудь дышит неровно.
Он благоговейно ужасался, чувствуя, как приходят в равновесие его силы и как лучшие движения мысли и воли уходят туда, в это здание, как ему легче и свободнее, когда он слышит эту тайную работу и когда сам сделает усилие, движение,
подаст камень,
огня и воды.
И поэзия изменила свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты [В. Г. Бенедиктов и А. Н. Майков — примеч. Гончарова.], законные дочери парнасских камен, не
подали бы вам услужливой лиры, не указали бы на тот поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику. И какой это образ! Не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского
огня в глазах, не с мечом, не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках.
Словно пьяные столкнулись оба — и барин, и единственный его слуга — посреди двора; словно угорелые, завертелись они друг перед другом. Ни барин не мог растолковать, в чем было дело, ни слуга не мог понять, чего требовалось от него. «Беда! беда!» — лепетал Чертопханов. «Беда! беда!» — повторял за ним казачок. «Фонарь!
Подай, зажги фонарь!
Огня!
Огня!» — вырвалось наконец из замиравшей груди Чертопханова. Перфишка бросился в дом.
Я уже хотел
подать сигнал к остановке, как вдруг один из казаков сказал, что видит
огонь.
Матросы это увидали, остановили их и доложили капитану, а тот велел их обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли и пить и есть и свое пари выдержать, — а горячего студингу с
огнем им не
подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться.
Подали ему ихнего приготовления горячий студинг в
огне, — он говорит: «Это я не знаю, чтобы такое можно есть», и вкушать не стал; они ему переменили и другого кушанья поставили.
Петр Елисеич наливал стаканы, а Нюрочка
подавала их по очереди. Девочка была счастлива, что могла принять, наконец, деятельное участие в этой церемонии, и с удовольствием следила, как стаканы быстро выпивались, лица веселели, и везде поднимался смутный говор, точно закипала приставленная к
огню вода.
Таисья без слова пошла за Основой, который не
подал и вида, что узнал Нюрочку еще на плоту. Он привел их к одному из
огней у опушки леса, где на живую руку был сделан балаган из березовых веток, еловой коры и хвои. Около
огня сидели две девушки-подростки, дочери Основы, обе крупные, обе кровь с молоком.
И вот я — с измятым, счастливым, скомканным, как после любовных объятий, телом — внизу, около самого камня. Солнце, голоса сверху — улыбка I. Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина. В руках у ней чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами и
подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтоб залить
огонь, — пью сладкие, колючие, холодные искры.
Приехали мы в село поздно, когда там уж и спать полегли. Остановились, как следует, у овинов, чтоб по деревне слуху не было, и вышли из саней. Подходим к дому щелкоперовскому, а там и
огня нигде нет; начали стучаться, так насилу голос из избы
подали.
Капитан отложил трубку, но присек
огня к труту собственного производства и,
подав его на кремне гостю, начал с большим вниманием осматривать портсигар.
Он не только доктора, но и мать едва допускал к себе, и то на минуту, один раз на дню и непременно в сумерки, когда уже становилось темно, а
огня еще не
подавали.
Градобоев (Силану). И его тащи сюда!
Огня подайте!
Боркин. А вот и я! (Подбегает к Саше.) Благородная синьорина, беру на себя смелость поздравить вселенную с рождением такого чудного цветка, как вы… Как дань своего восторга, осмеливаюсь преподнести (
подает сверток) фейерверки и бенгальские
огни собственного изделия. Да прояснят они ночь так же, как вы просветляете потемки темного царства. (Театрально раскланивается.)
Когда же с мирною семьей
Черкес в отеческом жилище
Сидит ненастною порой,
И тлеют угли в пепелище;
И, спрянув с верного коня,
В горах пустынных запоздалый,
К нему войдет пришлец усталый
И робко сядет у
огня:
Тогда хозяин благосклонный
С приветом, ласково, встает
И гостю в чаше благовонной
Чихирь отрадный
подает.
Под влажной буркой, в сакле дымной,
Вкушает путник мирный сон,
И утром оставляет он
Ночлега кров гостеприимный.
Рославлев, не отвечая ничего, отодвинул чайник от
огня. Зарецкой вынул из вьюка сахар, два серебряных стакана, фляжку с ромом, и через минуту горячий пунш был готов.
Подавая один стакан своему приятелю, Зарецкой сказал...
Перехватов
подал ей
огня, а затем, закурив свою сигару, передал спичечницу графу Хвостикову.
Выпрягли, спутали лошадей и пустили их на сочную молодую траву; развели яркий
огонь, наложили дорожный самовар, то есть огромный чайник с трубою, постлали кожу возле кареты, поставили погребец и
подали чай.
Марья Константиновна поцеловала Надежду Федоровну в лоб, перекрестила ее и тихо вышла. Становилось уже темно, и Ольга в кухне зажгла
огонь. Продолжая плакать, Надежда Федоровна пошла в спальню и легла на постель. Ее стала бить сильная лихорадка. Лежа, она разделась, смяла платье к ногам и свернулась под одеялом клубочком. Ей хотелось пить, и некому было
подать.
Двое подмастерьев указали ему, как «сажать» крицу в печь, как ее накаливать добела, как вынимать из
огня и
подавать мастеру к молоту.
Много он пил вина, но не бывало, чтобы шатался на ногах, — только лоб у него станет синеват, да глаза над прозрачными щеками разгорятся тёмным
огнём, а красные губы потемнеют и высохнут. Часто, бывало, придёт он от игумена около полуночи и позднее, разбудит меня, велит
подать вина. Сидит, пьёт и глубоким своим голосом говорит непрерывно и долго, — иной раз вплоть до заутрени.
— Кончается… — повторил он тонким голоском и опять всхлипнул. — Умирает, потому что пожертвовал собой… Какая потеря для науки! — сказал он с горечью. — Это, если всех нас сравнить с ним, был великий, необыкновенный человек! Какие дарования! Какие надежды он
подавал нам всем! — продолжал Коростелев, ломая руки. — Господи боже мой, это был бы такой ученый, какого теперь с
огнем не найдешь. Оська Дымов, Оська Дымов, что ты наделал! Ай-ай, боже мой!
Глафира Фирсовна. Не воротишь, мой друг, не воротишь. Да что это темнота какая! Хоть
огня велеть
подать. (Уходит в залу.)
Я велел
подать ему хересу, он выпил целый стакан, чего с ним прежде никогда не бывало, поцеловал меня, ушел в кабинет, заперся там и тотчас же погасил
огонь.
Когда стемнело, человек
подал лампу с абажуром. Эмилия уселась перед ней с работой. Прекрасные ручки ее, усиленно освещенные светом
огня, проворно и ловко вырезывали на батисте дырочки и обшивали их тончайшей бумагой. Иосаф и эту картину видел еще первый раз в жизни.
— Невдомек! — почесывая затылок, молвил Патап Максимыч. — Эка в самом деле!.. Да нет, постой, погоди, зря с толку меня не сшибай… — спохватился он. — На Ветлуге говорили, что этот песок не справское золото; из него, дескать, надо еще через
огонь топить настоящее-то золото… Такие люди в Москве, слышь, есть. А неумелыми руками зачнешь тот песок перекалывать, одна гарь останется… Я и гари той добыл, — прибавил Патап Максимыч,
подавая Колышкину взятую у Силантья изгарь.
Карл Миллер, брат хозяина зверинца, стоял в крошечной дощатой уборной, перед зеркалом, уже одетый в розовое трико с малиновым бархатным перехватом ниже живота. Старший брат, Иоганн, сидел рядом и зоркими глазами следил за туалетом Карла,
подавая ему нужные предметы. Сам Иоганн был сильно хром (ему ручной лев исковеркал правую ногу) и никогда не выходил в качестве укротителя, а только
подавал брату в клетку обручи, бенгальский
огонь и пистолеты.
В это время на реке послышались тихие всплески, и вслед за тем из темноты вынырнула женщина на оморочке. Она пристала к берегу и втащила оморочку на берег. Подойдя к
огню, она
подала мне две большие рыбины и пару уток, которых тоже заколола острогою. Я поблагодарил ее и обещал дать ее сыновьям ружейных патронов, в которых, как я узнал, они очень нуждались.
«На Страшном суде их спросят: зачем вы шалили и обманывали бедного извозчика? — думаю я. — Они начнут оправдываться, но нечистые духи схватят их и потащат в
огонь вечный. Но если они будут слушаться родителей и
подавать нищим по копейке или по бублику, то бог сжалится над ними и пустит их в рай».
Девочке
подали теплый чай и сухое платье; она чай с жадностью выпила, но ни за что не хотела переменить белья и платья, как на этом ни настаивали; она топала ногой, сердилась и, наконец, вырвав из рук горничной белье, бросила его в камин и, сев пред
огнем, начала сушиться.
Ужин
подали около четырех на отдельных столиках в столовой побольше, рядом с рестораном. Растения густо обставляли эту залу и делали ее похожей на зимний сад. Воздух сгустился. Испарения широких листьев и запах цветов наполняли его.
Огни двух люстр и стенных жирандолей выходили ярче на темной зелени.
Сергей Петрович. Все нам помогает. Мухоморовых нынешний день не принимали; со мною старушка была необыкновенно приветлива: в словах ее везде проглядывала родственная, сердечная теплота. Натали была грустна, но успела наградить меня таким взглядом, для которого можно броситься в
огонь; прощаясь
подала мне руку… О! что сказала мне эта рука!.. Батюшка, я вполне счастлив.
— Остолбенел от радости, госпожа баронесса! — отвечал служитель и спешил поднесть к
огню светильню железной лампы, налитой жиром, которую успела
подать ему девушка.
Глаза Лизы горели лихорадочным
огнем, она порывисто встала со своих кресел и спешила
подать руку Сурмину, на эту руку наложила свою и Тони, как бы в знак тройственного союза.
А между тем рабочие люди, и в особенности земледельцы, которым этого ничего не нужно, не только ни в России, ни в какой бы то ни было стране, не делают этого, а одни, большинство, продолжают сами себя мучить, исполняя против самих себя требования начальства и сами поступая в полицию, в сборщики
податей, в солдаты; другие же, меньшинство, для того чтобы избавиться от насилия, когда могут это сделать, совершают во время революций насилия над теми людьми, от насилия которых страдают, то есть тушат
огонь огнем, и этим только увеличивают над собою насилие.